Пётр Павлович Ершов (22 февраля(6 марта) 1815, село Безруково Ишимского уезда Тобольской губернии -18(30) августа 1869, Тобольск)

Детство Ершова прошло в том самом Берёзове, где провели свои последние годы Александр Меншиков и Пётр Толстой, а также жили В.Долгорукий и А.Остерман.

Отец Ершова служил капитан-исправником. Он был разносторонне образованным человеком и с ранних лет стремился привить тягу к знаниям двум своим сыновьям - Петру и Николаю.

Он был очень слабым от рождения. Когда ему исполнилось 10 лет, его отца, станового исправника, перевели на службу в Тобольск. Мальчика поразили каменные дома, древний Кремль, Чувашский мыс и особенно городская ярмарка.

В Тобольске Ершов не только учился, но и собирал русские сказки, пословицы и поговорки. Поэтому после окончания гимназии он уже знал, кем будет.

В 1830 он с отличием закончил гимназию и поступил в Петербургский университет на философско-юридический факультет. Но учиться ему не очень хотелось. И вообще, закончил он университет только благодаря необъяснимому везению: готовясь к экзаменам, он мог выучить только один билет, и именно он доставался Ершову. Он сам сетовал на свою лень и чувство недоученности. "Вот я - кандидат университета, а не знаю ни одного иностранного языка".

В университете Ершов впервые начал печататься, вначале в рукописном журнале А.Майкова "Подснежник", а затем и в популярном литературном журнале "Библиотека для чтения".

В 1833 профессор Плетнёв прочитал на лекции своим студентам отрывки из сказки "Конёк-Горбунок", которую Ершов представил ему как курсовую работу. Сказка очень понравилась студентам, а девятнадцатилетний Ершов стал знаменитым. Плетнёв показал её Пушкину, тому она тоже понравилась, он даже произвёл некоторую правку. В 1834 сказка была напечатана в журнале "Библиотека для чтения". В общей сложности она выдержала 7 изданий. Причина успеха сказки заключалась в её истинной народности.

Закончив университет в 1836, Ершов хотел стать профессиональным литератором. Однако скоропостижная смерть отца, а вслед за ним и старшего брата вынудили Ершова отправиться в Тобольск к матери.

После триумфа "Конька-Горбунка", похвал в газетах и журналах на юного поэта (а Ершову не исполнилось тогда и 20 лет) обрушивается цепь неудач и несчастий. Почти сразу же после окончания университета, в августе 1834, умирает брат Николай, талантливый математик. Ранее Ершовы потеряли отца... Пётр Ершов остается вдвоём с матерью без каких-либо средств к существованию.

Но он верит в свои силы и полон энергии. Он пишет стихи, поэмы, пьесы, либретто для опер. У него много друзей среди столичных литераторов, музыкантов, артистов. Однако сомнения всё больше начинают овладевать им. Стихи его, что печатаются в журналах, не вызывают прежнего восхищения у приятелей. Либретто и пьесы не находят сцены. Грандиозный замысел - сказка сказок "Иван-Царевич" - в столичной суете не продвигается дальше первых строк.

Тоскует мать после тяжёлых утрат, винит во всём этот ненавистный ей теперь город, суеверно боится за Петра, здоровье которого становится всё хуже... Она мечтает о возвращении в Тобольск, где - она верит в это - если и не вернёт утерянное счастье, то, по крайней мере, в окружении родных обретёт покой. Да и сам Ершов склонен думать, что на берегах Иртыша он обретёт новые силы и сумеет воплотить в жизнь свои замыслы.
Но в Тобольске надо служить. Литературным заработком не проживёшь на берегах Иртыша.

Вот тогда-то и появляется у его светлой музы роковая соперница в чиновничьем мундире.
Чтобы устроиться на службу в Тобольске, надо найти в Петербурге покровителя. Так поступают все.

На титульном листе мастерски драматизированного Ершовым народного рассказа о великом полководце - "Суворов и станционный смотритель" - появляется надпись: "...Князю Михайле Александровичу Дондукову-Корсакову усерднейшее приношение". Князь - попечитель учебного округа, от него зависит будущая судьба Ершова, место, которое он получит в Тобольске. Кроме того, он ещё и председатель Петербургского цензурного комитета, а "Суворов..." пока не получил разрешения на печать.
Князь, хотя и слыл меценатом, не спешил оказывать благодеяния. Прошение Ершова долго странствует по канцеляриям министерства. Лишь в марте 1835 с помощью А.В.Никитенко Ершов добивается аудиенции у Дондукова-Корсакова.

Вот как он сам рассказывает об этой встрече: "Князь встречает меня вопросом: "В какой город вы хотите?" Я отвечал: в Тобольск, не понимая, впрочем, о чём идет дело. Князь продолжает, что министр согласен дать мне звание корреспондента... Мне хотелось бы знать: одну ли должность корреспондента предлагают мне или вместе с учительской? Какое жалование для той и другой? Какую обязанность я должен принять на себя, согласившись на звание корреспондента? Что до меня, то если для корреспондента назначено будет довольное жалование, я с охотою приму эту должность и откажусь от учительства. Здоровье моё очень расстроено, медики советуют мне ехать на родину, и потому я должен благодарить этот случай, что не по-пустому сделаю трёхтысячное путешествие..."

Но князю нет дела до того, кто стоит перед ним, он видит перед собой будущего чиновника и ведёт себя в соответствии с табелем о рангах, на высшей ступени которого он находится.
Не получает Ершов ответа на свои вопросы. Более года длится унизительная волокита. Тяжело живётся юному поэту в столице. Литературный заработок мал и неустойчив. Петербургский климат и материальные лишения губительно действуют на здоровье. Болеет мать, болеет и сам Ершов...

Только летом 1836 он получает назначение в Тобольскую гимназию. Пётр Ершов уезжает из Петербурга с широкими творческими планами. Уже начата грандиозная поэма-сказка, герой которой - русский молодец побеждает все темные и злые силы на земле. В дневнике набросаны планы: путешествие по Сибири, издание журнала, изучение истории, жизни, быта сибирских народов.

С первых же дней его ожидали разочарования. Он понял, что не город изменился, а сам он стал иным, и что Тобольск уже никогда не будет таким, каким он видел его в детстве. Путь в людскую был закрыт - он приехал сюда служить! Дядя постарел, его широкие замыслы о торговле с югом и востоком так и не осуществились.

Официальный Тобольск встретил его холодно. Генерал-губернатор Западной Сибири, князь П.Д.Горчаков, который совсем недавно был назначен главой всего губернского образования, известен был как бездарный администратор, солдафон до мозга костей, получавший истинное наслаждение только от фрунта. К нему-то и пришёл с визитом Ершов на следующий день после приезда. Встретил его напыщенный генерал подчёркнуто холодно, поздоровался с новым чиновником гимназии, не пожелал входить в какие-либо разговоры с приезжим из столицы штатским, который, - кто. его знает? - может быть, уже заражён опасными идеями!..

Не выразил особого удовольствия при знакомстве с Ершовым и директор гимназии. Столичный преподаватель, да ещё писатель, был явно нежелателен для обветшалых стен гимназии, где давно прижились рутина и схоластика. Через неделю Ершов был назначен преподавателем... латинского языка в младших классах!

Шпага официи нанесла первый расчётливый удар. Автор чудной русской сказки, о языке которой Пушкин как-то сказал: "Этот Ершов владеет русским стихом, точно своим крепостным мужиком!", прекрасный рассказчик, чуткий знаток народного поэтического слова, был засажен за мёртвую латынь! Это была, как говорил сам Ершов, "обоюдная мука" для учителя и для учеников...

К счастью, это продолжалось недолго. В середине сентября Ершов был переведён преподавателем философии и словесности в старших классах. Он с жаром берётся за преподавание и сразу же вступает в противоречие с существующим порядком. Обучение в гимназии велось в то время в соответствии с Уставом гимназии от 8 декабря 1828, который имел целью всячески ограничить распространение знаний и лишить молодёжь интереса к вопросам общественным. В центре преподавания, особенно в старших классах, были поставлены древние языки. С 1833 для преподавания теории словесности в гимназиях были повсеместно введедены учебники Кошанского "Общая реторика" и "Частная реторика", полные схоластики и догматизма.

Вот как по воспоминаниям одного из воспитанников Тобольской гимназии преподавали словесность по учебнику Кошанского: "Первые опыты сочинений писались по вопросам: "Кто, что, где, при чьей помощи?" и т. д., и у нас выходили преуморительные вещи, вроде, например, следующих: Кто? - Александр Македонский. Что? - Покорил весь свет. Где?.. Где же назначить нахождение "всего света"?... И вот смущённый донельзя ученик отвечал на вопрос "где?" - "в истории Кайданоса". При чьей помощи? - При помощи своего гения... Таково было сочинительство учеников гимназии, наученных риторикой Кошанского".
Ершов не может мириться с этим. В своей работе учителя он выходит далеко за пределы официального гимназического курса. Он хочет разбить "умственные цепи", в которые заковывали юные головы чиновники гимназии, пытается пробудить в учениках самостоятельность мышления, интерес к живому русскому слову.

Он читает свои предметы по университетским запискам и пользуется случаем, чтобы рассказать юным тоболякам о своих встречах с Пушкиным, Жуковским, Плетнёвым, Сенковским, Бенедиктовым и другими столичными литераторами. Преподавание Ершова "было настолько интересным, что по классу словесности все шли хорошо и лекций его ожидали с большим удовольствием",- вспоминает один из его учеников. Сочинений Ершов сам не исправлял, а только отмечал карандашом на полях ошибки, поручая самому гимназисту их исправить.

Преподавание всё больше увлекает его. Он видит, что его гражданская энергия здесь будет полезна, более того - необходима, ибо в гимназии не учат, а калечат. Но выйдя за пределы "официального гимназического курса", Ершов тем самым поставил себя против существующей системы образования, которая очень чётко была определена рескриптом Николая I, направленным им в августе 1827 министру народного просвещения адмиралу А.С.Шишкову. Николай писал о необходимости перестроить систему образования так, чтобы "каждый, не быв ниже своего состояния, также не стремился через меру возвыситься над тем, в коем, по обыкновенному течению дел, ему суждено оставаться". Начинания Ершова встречают противодействия со стороны "чиновников гимназии".

В письмах Ершова начинают встречаться жалобы на тяжёлую для головы и сердца атмосферу, в которой он живёт. Он уже подумывает о возвращении в Петербург, пытается использовать для этой цели приезд в Тобольск Жуковского. Вместе с тем он не прекращает работы над совершенствованием преподавания словесности в гимназии. Совместно с молодыми учителями и учениками старших классов он организует в гимназии театр. Кроме "Недоросля", водевилей "Филаткина свадьба", "Искатель обеда" ставятся пьесы, написанные самим Ершовым или его новым приятелем-декабристом Н.А.Чижовым.

В 1837 Ершов начинает работать над "Программой курса словесности" для гимназий. В ней он намечает новые методы преподавания, которые должны исключить "стеснение свободы воображения детей". Ершов предлагает удалить "все схоластические подробности н разделения, бесплодно обременяющие учеников". Он считает необходимым условием правильного обучения приобретение для гимназии сочинений Пушкина, Жуковского, Гоголя, Карамзина, Марлинского, Лажечникова, Загоскина, Веневитинова и других русских писателей. Целью преподавания словесности в гимназии он считает развитие в учениках самостоятельности мысли, любви к родному языку и к родной литературе...
Ершов с увлечением разрабатывал свой курс словесности. Но официя уже приготовила для него очередной удар.

В июне 1837 директором гимназии становится Е.М.Качурин, бывший инспектор гимназии. Человек малообразованный - в начале века он окончил тобольскую гимназию и этим его образование ограничилось - Качурин был верным слугой официи. В лице князя Горчакова он нашёл единомышленника и союзника. При малейшем нарушении учителями многочисленных правил и регламентации он немедленно обращался к генерал-губернатору с просьбой дать соответствующие указания. Сохранилась любопытная переписка, характеризующая Качурина и обстановку, сложившуюся в гимназии во время его директорства. Часть молодых учителей стала носить не шаблонные причёски. Качурин немедленно донёс об этом Горчакову. Получив от князя ответ, он пишет очередное предписание инспектору. Вот этот документ во всей его первозданной бюрократической красе: "Хотя было подтверждено местным начальством многократно училищным чиновникам иметь волосы по форме, но некоторые из преподавателей гимназии (следуют фамилии) по настоящее время упорно не выполняют требования начальства, так, что это обратило уже внимание и генерал-губернатора Западной Сибири. Почему во исполнение воли его сиятельства предлагаем Вашему высокородию вновь подтвердить всем преподавателям гимназии, ежели они не желают подвергнуть себя строгой ответственности за неповиновение, чтобы они волосы имели напереди не длиннее одного вершка, а на задней части головы наполовину короче, с объявлением при том (следуют фамилии), что ежели они ещё к 1 числу настоящего июня не приведут свои волосы в требуемый порядок, то выдача жалования их будет удержана, впредь до исполнения ими этой обязанности без всяких уклонений и об ослушании будет немедленно доведено дирекцией до сведения его сиятельства".

В гимназии устанавливается невыносимая атмосфера слежки, доносов, мелких, унижающих человеческое достоинство придирок. В письмах Ершова появляются фразы об "осторожности переписки", о том, что "бумаге всё доверять нельзя". Ему категорически запрещают вести занятия по университетским запискам, о гимназическом театре нечего и думать. "Отношения мои к директору не то чтобы неприязненны, но и вовсе не дружны... и я знаю, что нам не дослужить вместе". Но положение у Ершова безвыходное - после смерти матери, последовавшей в апреле 1838, он женится на вдове инженерного подполковника Серафиме Лещёвой, "а приданое - красота, ангельский характер и четверо милых детей". Уехать из Тобольска, перевестись в другую гимназию с такой семьёй практически уже невозможно. Ершов попадает в полную зависимость от Качурина. "У нас, братец, такая строгость, что преподаватель не должен сметь своё суждение иметь, иначе назовут немного не бунтовщиком", - пишет он приятелю в совершеннейшем отчаянии. И всё же в нём теплится надежда, что он сможет ещё осуществить свои планы. В этом его поддерживают люди, с которыми он близко сошёлся в Тобольске.

В гимназии Ершов мог быть дружен только с двумя-тремя учителями, разделявшими его взгляды на преподавание. Но за пределами служебной среды у него образуется широкий и интересный круг знакомств. Он находит людей, которые ценят его талант и сочувственно относятся к его гражданским порывам и начинаниям.

Это прежде всего кружок тобольских декабристов. У гостеприимных Фонвизиных собираются товарищи по изгнанию - П. Бобрищев-Пушкин, И. Анненков, А. Муравьёв, Ф. Вольф, П. Свистунов, А. Барятинский, В. Штейнгель. Нередко появляются там И. Пущин, И. Якушкин, А. Ентальцев, Н. Басаргин, приезжавшие в Тобольск нелегально из Ялуторовска и других мест губернии.

У Фонвизиных большая библиотека, они устраивают домашние музыкальные вечера. Ершов часто бывает у них, читает свои новые стихи, поэмы, рассказы. А когда в марте 1846 Тобольск приехал В. Кюхельбекер, то Ершов подружился с ним и почти каждый вечер бывал у больного декабриста. Штейнгель стал своим человеком в доме Ершовых и неизменным крестным отцом детей поэта.

М. Знаменский в одном из своих писем Ярославцеву говорил об этом круге знакомых Ершова: "Ершов знакомится с людьми европейски образованными, с людьми, каких в Петербурге было мало: их отношение к окружающему было серьёзное, они, может, и заблуждались прежде, но горький опыт доставил им знакомство с народом. Что они ценили талант Ершова - это факт. Но они уже относились к искусству иначе, они отодвигали его с первого плана, заменяя его стремлением помочь народу, чем могли: распространением образования, улучшением быта, борьбой с сильными мира за меньших. В этих кружках говорились и обсуждались вещи, не снившиеся в то время столичной литературе".

Дружен был в это время Ершов и с Менделеевыми. У И.П.Менделеева - бывшего директора Тобольской гимназии он учился сам, а сейчас у Ершова учатся дети Менделеевых (в том числе Дмитрий Менделеев). В доме Менделеевых собирается цвет тобольского культурного общества. Хозяйка дома Мария Дмитриевна любит читать, следит за новинками, умеет поддерживать живую беседу. В этом доме больше говорят о практических вещах, о возможности создания в Сибири заводов и фабрик, о работе Аремзянского стеклоделательного завода, управляет которым Мария Дмитриевна. Дети Менделеевых симпатизируют молодому учителю гимназии, среди них и маленький Митя - последыш, как зовёт его Мария Дмитриевна, - он ещё не дорос до гимназии, но уже проявляет редкие способности и пользуется всеобщей любовью.

В середине 1840-х годов Ершов часто бывал в доме Г.П.Казанского, младшего учителя гимназии, недавно приехавшего в Тобольск из Петербурга. В этом доме всегда много молодёжи, всегда весело. У Казанских и познакомился Ершов с "дочерью бедной вдовы" О.В.Кузьминой, ставшей его второй женой.

Муза Ершова в эти годы тоже активна. Он печатает в журналах, альманахах и сборниках стихи, пишет несколько одноактных пьес, отсылает в Петербург либретто оперы "Жених-мертвец"... Только вот с "Иваном-царевичем" дело не движется. На одном из торжественных актов в гимназии Ершов выступает с речью о поэтическом творчестве, затем пишет большую статью "О переменах, происходивших в нашем языке от половины IX века до настоящего времени", всё время поддерживает переписку с петербургскими друзьями.

От декабристов, друзей А.С.Пушкина, Ершов получает два неопубликованных стихотворения великого поэта и посылает их в "Современник" П.А.Плетнёву, который и печатает их, указав, что они получены от Ершова. Ершов живёт трудной, но деятельной жизнью. Бывают у него минуты упадка, периоды разочарований и колебаний, порой он впадает даже в отчаяние от гнёта Качурина, от безденежья, но главное не в этом. Главное в том, что Ершов полон сознания своего гражданского долга: "...вступив в службу и произнеся священные слова присяги, мне кажется грешно и бесчестно делать, как многие,- между прочим". Так он пишет в Петербург друзьям.

Ершов, верный юношеской клятве, начинает писать "Мысли о гимназическом курсе". Этот труд, кажется ему, поможет разбить цепи, сковывающие народное образование в России.
"Мысли о гимназическом курсе" не дошли до нас полностью. Но уже то, что известно в выдержках,13 говорит нам, что эта работа Ершова намного опережала систему и методы обучения того времени и явилась плодом вдумчивой работы.

"Науки должны иметь целью пользу человеку" - этой цитатой из Бекона начинает свой очерк Ершов. "Опираясь на эту великую истину, - пишет он далее, - можно сказать так же решительно, что образование должно иметь целью пользу. И действительно, все убеждены в непреложной справедливости этой мысли. Несмотря на то, всё-таки эта мысль не имеет полного приложения".

Далее Ершов даёт определение образованию: "Образование - есть развитие духовных и физических сил юноши по трём отношениям - как человека, как гражданина и как христианина. Прямое значение его - приготовить юношу к общественному служению (принимая это слово в обширном смысле) и дать ему все возможные средства к довольству и счастью земной жизни".

Уже это введение необычно. Если откинуть религиозный мотив, без которого Ершов по вполне понятным причинам не мог обойтись, Ершов говорит о гармоническом развитии человека с помощью образования и о воспитании в нём гражданина в широком смысле этого слова. Это положение в корне противоречило установленной в то время системе образования, которая стремилась подготовить юношей не к общественному служению, а к службе, к исполнению функции чиновника.

Далее Ершов переходит к критике существующей системы обучения. Он не может согласиться с тем, что латинский язык поставлен краеугольным камнем образования. "Виною этому только схоластика и подражательность", - пишет он. В то же время такие необходимые предметы, как русский язык, философия, история, география, изучаются в гимназии крайне недостаточно. Русский язык и словесность ограничиваются только заучиванием правил, философия превращена в какую-то умственную технологию, русская история преподаётся гораздо сокращённее, чем история греков и римлян. В своей критике Ершов не обходит и преподавание богословия.

Образование не может достигнуть своей цели - развить духовные и физические силы юношей, имея такие серьёзные пробелы, говорит Ершов. Далее он дает положительную программу обучения в гимназии, приводит список предметов, которые, по его мнению, должны быть включены в гимназический курс. Среди них на первом месте стоят естественные науки, затем технология и хозяйство, основы медицины, основы музыки и пения, гимнастика, плавание. Введение каждого предмета в курс он обосновывает, указывает, в каких пределах должен преподаваться тот или иной предмет, разделяет предметы по классам по временам года.

Годичный курс он предлагает заканчивать в апреле, в мае проводить экзамены, а летние месяцы использовать для гимнастики и плавания, собирания гербария, прогулок по изучению края. Учащиеся, по мысли Ершова, будут заняты морально и физически круглый год. В свободные дни устраивается в гимназии театр силами учеников и преподавателей. Взамен бесполезного метода записывания учениками лекций, Ершов предлагает введение постоянных учебников.

Нельзя не вспомнить здесь обобщённую характеристику дела образования во время царствования Николая I, которую дал А.И.Герцен в статье "1860", напечатанной в "Колоколе" за 1 января 1860. Герцен писал: "Одно из ужаснейших посягательств прошлого царствования состояло в его настойчивом стремлении сломить отроческую душу. Правительство подстерегало ребёнка при первом шаге в жизнь и развращало кадета-дитя, гимназиста-отрока, студента-юношу. Беспощадно, систематически вытравляло оно в них человеческие зародыши, отучало их, как от порока, от всех людских чувств, кроме покорности..."

Разве могли при такой системе образования найти сочувственный отклик у власть имущих "Мысли о гимназическом курсе" П.Ершова? Конечно, нет! Они так и остались мыслями учителя тобольской гимназии, причём мыслями крамольными, которые официя не могла ему простить. Они намного опережали тогдашние методы преподавания и программы обучения. Лишь в 1864, с введением реальных училищ, в русской педагогической практике было частично осуществлено то, о чем мечтал в сороковые годы Петр Ершов. К середине сороковых годов Ершов заканчивает и второй свой труд - "Курс словесности" - три объёмистые тетради, плод своего опыта, любви к родной литературе и раздумий о судьбах учеников. В декабре 1844  он отсылает эту работу в Министерство народного просвещения.

"Курс словесности" странствует по канцеляриям министерства около трёх лет. Сначала он попадает в руки академику Лобанову. "Это, что называется, академик-парик и плохой поэт. Старая литература для него святыня, новая - ересь и сплошь мерзость "Каждая новая идея, - говорит он, - заблуждение; французы подлецы; немецкая философия глупость, а всё вместе - либерализм", против которого он, Лобанов, написал уже речь". От Лобанова труд Ершова попадает к академику Давыдову, человеку не менее реакционному, завистливому и мелочному. Белинский характеризовал его как "пошляка, педанта и школяра". Результатом трехлётнего "изучения" "Курса словесности" явился краткий невразумительный ответ, уродливое произведение бюрократического ума: "Курс словесности" не может быть введён в гимназии потому, что он не вполне отвечает понятиям воспитанников".

Так закончились попытки Ершова "разрушить умственные цепи". Ершов подавлен этими неудачами. В его стихах, написанных в это время, и в письмах к друзьям и близкий все чаще звучат ноты тоски, недовольства окружающим, усталости от бесплодных усилий на поприще гражданской деятельности, от "водянистой жизни", на которую он обречен.
Однако испытания его на этом не кончились.

В октябре 1849 Качурин уходит в отставку. В гимназии все вздохнули свободнее. Место директора должен теперь занять Ершов, инспектор гимназии. Рассчитывает на это и сам Ершов. Две причины заставляют его желать этого - надежда практически осуществить свой план по улучшению преподавания у директора больше возможностей для этого, и желание лучше обеспечить себя и свою немалую к тому времени семью.

Надеждам этим не суждено было сбыться. Неожиданно для всех директором гимназии назначается некий Чигиринцев, бывший советник пограничного правления, личность темная, замешанная в каких-то некрасивых делах. Чигирнцев никакого отношения не имеет ни к гимназии, ни к народному просвещению. Его послужной список говорит о нём, как о типичном служаке-чиновнике.

Утверждение Чигиринцева директором гимназии, последовавшее вслед за представлением генерал-губернатора, было непонятным, странным, а для Ершова оскорбительным.
Что за причина помешала назначению Ершова директором гимназии? Почему он попал в немилость? Неужели причина этому - близость к декабристам? Может быть, вина его в попытках осуществить гимназические реформы, вопреки официальным установкам, в вольнодумных "Мыслях о гимназическом курсе", "Курсе словесности", отвергнутых академиками и министерством.

Всё это в какой-то мере влияло на карьеру Ершова, однако не могло быть препятствием к занятию поста директора гимназии. Дело было в ином. Какие то совершенно новые, неожиданно для всех и для самого Ершова причины побудили Горчакова изменить своё первоначальное намерение о назначении Ершова директором гимназии. Даже Плетнёв, неизменно доброжелательно относившийся к автору "Конька-Горбунка", и тот не хотел или не мог объяснить Ершову, что случилось. В ответ на его письма Плетнёв уклончиво писал, "...назначение в директоры гимназии не может зависеть не только от усилий такого человека, каков я, но и от ближайшего и высшего начальства". Далее он намекает, что всё зависит от попечителя или лиц, близких к нему, и советует: "...старайтесь прежде всего войти в хорошие сношения с ними: иначе всё останется безуспешным."

Этот важнейший период жизни Ершова таит много неясного. Скорее всего Плетнёв знал об истинной причине немилости начальства к Ершову, намек, содержащийся в письме, свидетельствует об этом. Знал, наверное, истину и Ярославцев, который в своей книге глухо пишет: "Мы слышали, что против Ершова какими-то личностями были пущены в ход даже грязненькие вещи ... злая клевета."

От последних слов веет почти суеверной тоской поэта по забытой им музе. В чём же была действительная причина этой служебной неудачи, обрушившейся на Ершова так неожиданно и, кажется, так незаслуженно? Чтобы понять её, необходимо на время перенестись из стольного града Сибири в Петербург. Там произошли события, которые и послужили причиной внезапной немилости к Ершову со стороны официальных властей.

В июне 1849 генерал-губернэтор Западной Сибири Горчаков получил - весьма секретное отношение военного министра. Горчакову предписывалось лично произвести строжайшее дознание о вредных действиях в Сибири отставного поручика Рафаила Черносвитова. Военного министра побудили к этому показания арестованных по делу Буташевича-Петрашевского. Многие из них указывали на Черносвитова как на опасного бунтовщика, умного и решительного человека, который и в столицу-то приехал лишь затем, чтобы вступить в тайное общество. Показывали, что Черносвитов говорил о каком-то готовящемся грандиозном восстании уральских рабочих и каторжных Сибири.

Крамольного поручика в столице уже не было. Он уехал в Сибирь. Немедля за ним был послан жандармский офицер с предписанием арестовать Черносвитова и доставить в Петропавловскую крепость. Жандарм поскакал через всю Россию по следам бунтовщика. На редуте Камышловском, близ Омска, 3 июля 1849 Черносвитов был арестован.
После обычной следственной процедуры Черносвитову была устроена очная ставка с петрашевцем Спешнёвым. Вот что показал Снепшёв: "...он слышал от Черносвитова, что Урал почти готов восстать, что можно иметь 400 тысяч вооружённых, что это сила страшная, и, кто имеет её в руках, тот почти может быть уверен в победе, что ежели, например, кто с такой массой кинется в Поволжье, где народ помнит Пугачёва, то, вероятно, подымет его всё, и если пойдет на Москву, то по Москве пойдет вся средняя Россия".

Черносвитов не отрицал, что он говорил о возможности начала восстания из Сибири. Правда, совсем не в такой форме, а сам Спешнёв, выслушав его рассказы о бунтах в Оренбургской и Пермской губерниях, в Курганском округе, и о том, что "соседство сибирских поселенцов и каторжных на винокуренных заводах Пермских и Тобольских есть соседство ненадёжное", сказал: "Вот, где должна и будет начаться будущая революция России".

Спешнёв называл себя коммунистом и выделялся среди остальных петрашевцев своими революционными взглядами. Он видел будущее России в крестьянском восстании и был сторонником насильственного переворота. Его, естественно, заинтересовали красочные рассказы Черносвитова о возможности восстания с Урала и Сибири, нового пугачёвского бунта.

Несколькими днями раньше, чем Черносвитов, на пятницах Петрашевского появился ещё один бывший военный. Это был Константин Иванович Тимковский, отставной лейтенант флота, живший в Ревеле. Он рекомендовал себя "чистым фурьеристом", однако уже первое его выступление произвело потрясающее впечатление: "...многие побледнели, раскаяние в приезде на вечер и страх изобразились на лицах".

"Речь Тимковского... была возбудительной в духе коммунизма",- показывает петрашевец Ханынов. "Тимковский высказал... что все старания истинных поборников npoгpecca должны быть обращены на ускорение возмущения... что он готов первый выйти на площадь и, если нужно будет, принести себя в очистительную жертву святому делу свободы...",- заявляет в своих показаниях Толль. Некоторые даже заподозрили в Тимковском агента-провокатора. Но не все так отнеслись к его выступлению. Спешнёву горячая, полная энтузиазма и веры в святое дело свободы речь Тимковского понравилась, и он заявил; что "согласен с ним совершенно". Тимковский посетил Спешнёва на его квартире, читал там свои переводы Кантагреля и Консидериана, вождей фурьеризма, а потом в интимной беседе они решили, что из кружка Петрашевского не получится ничего путного, что необходимо составить свой кружок "для действия".

Эти три человека - Спепшёв, Тимковский, Черносвитов, настроенные наиболее решительно, встречались не один раз.

В конце мая 1849 Константин Тимковский был арестован и доставлен в Петропавловскую крепость. После следствия и приговора он вместе с остальными участниками кружка Петрашевского пережил страшные минуты на Семеноввкой площади. На указательном пальце Константин Тимковский носил такое же металлическое кольцо, что и Петр Ершов, с той же надписью "М. V.". Друзья надели эти кольца в знак клятвы, которую они дали друг другу перед расставанием.

Мы знаем, что осуществить юношеские планы ни Тимковскому, ни Ершову не удалось, и "шум паденья" не потряс миллионов. Но пламень гражданственности в сердцах юношей не угас. Ершов, приехав в Тобольск, сделал всё, что был в силах сделать, следуя своим гражданским побуждениям. Тимковский, вернувшись из плавания, остался служить на флоте. Однако атмосфера морской службы в те годы была тяжелейшей. П. Баласогло, будущий петрашевец, так охарактеризовал её: "Дальние вояжи совершенно прекратились; наука была подавлена, убита, рассеяна... В офицерстве... только и было слухов, что государь-император не терпит ни наук, ни учёных, называя последних после 14 декабря тунеядцами и мерзавцами..." Тимковский не смог вынести этого и в 1845 ушёл в отставку. А через три года мы видим его у Петрашевского. Мысль о благе народов, о разрушении умственных и физических цепей, в которые закованы люди самодержавием, волнует этого зрелого, много испытавшего человека.

Так не были ли "злая клевета" и "грязненькие вещи", пущенные против Ершова, связаны в какой-то степени с событиями 1849 в Петербурге? Попробуем разобраться в этом.
Очень многие косвенные доказательства убеждают нас в правдивости этого предположения. Прежде всего наталкивает на это совпадение во времени.
Большинство петрашевцев были арестованы в апреле 1849, следствие но их делу закончилось в октябре, приговор осуществлён в декабре 1849. Служебная неудача, постигшая Ершова, падает на вторую половину 1849. До этого инспектор тобольской гимназии был на хорошем счету у губернского начальства, и ни у кого не было сомнения, что он станет преемником Качурина на посту директора гимназии.

Характерно также отношение Ярославцова к планам Ершова и Тимковского и к Тимковскому. Ярославцов был тоже родом из Сибири и был другом Ершова. Ершов, судя по приведённому выше разговору, был откровенен с Ярославцовым и пытался даже вовлечь его в создаваемое им и Тимковским общество. Однако Ярославцов в своих воспоминаниях всячески старается подчеркнуть свою непричастность к планам Ершова-Тимковского и даже их осуждение. Не может быть также и того, чтобы Ярославцов не встречался с Тимковским у Ершова или в бытность Тимковского в университете. Однако он спешит заявить "Т-ского я мало знал...", И вообще о Тимковском Ярославцов говорит мимоходом, не приводя ни одного его письма к Ершову и Ершова к нему, не упоминает ни об одной из встреч Ершова с Тимковским и с ним самим. Между тем, по приезде Тимковского из Америки в Петербург Ярославцов не мог не встретиться с ним, Тимковский должен был увидеться с Ярославцовым, хотя бы для того, чтобы подробнее узнать о Ершове. Кстати, о такой встрече Ершов и просит сообщить в одном из писем к Ярослав-цову. Во всем этом чувствуется, что осторожный цензор Петербургского цензурного комитета стремится post factum оградить себя и своего университетского друга от опасного знакомого.

Существует ещё одна связь Ершова с людьми, замешанными в деле Петрашевского. Проф. Азадовский в предисловии к стихотворениям Ершова, изданным в Ленинграде в 1936, указывает, что образовранные в Пушкинском Доме бумаги Майковых позволяют установить тесную связь Ершова с Аполлоном и Валерианой Майковыми и всей их семьёй, в частности, он был сотрудником рукописного журнала семьи Майковых "Подснежник"..." Помимо того, что Аполлон Майков тоже привлекался к делу петрашевцев, а Валериан, погибший в 1847, участвовал в составлении знаменитого словаря иностранных слов, в семье Майковых Ершов мог встретиться ещё с одним будущим петрашевцем - А.П.Баласогло, близким знакомым Майковых. А в 1834, когда Ершов был в зените своей славы, Баласогло - офицер Балтийского флота посещал университет. Он был человеком разносторонних талантов - поэт, энтузиаст науки и искусства, лингвист, много сил и энергии отдавал изучению истории Сибири и востока, мечтал о путешествиях и исследованиях, дальних морских вояжах. Общность интересов Баласогло, Тимковского и Ершова в бытность их в Петербурге - налицо. Бывая в одних и тех же петербургских кругах, они могли слышать друг о друге, встречаться, быть знакомыми.

Кто знает, если Ершов, по свидетельству Ярославцова, уничтожил дневники и планы будущих путешествий, то Тимковский мог их оставить, и во время ареста они могли быть обнаружены у него. Привлекать Ершова к процессу не было никакого основания, но в подозрении он мог оказаться, и этого было достаточно, чтобы затормозить его служебную карьеру.

При этом надо иметь в виду, что интерес к Сибири и сибирские связи были у многих петрашевцев, в том числе у самого Петрашевского, а также у Спешнева, Черносвитова, Баласогло, Тимковского, Латкина и других. Следственная комиссия тщательно проверяла эти связи. Секретные отношения были посланы всем сибирским генерал-губернаторам.
И если сибирские связи петрашевцев не привели непосредственно к Ершову, то время было тогда такое, что достаточно было косвенных связей (а они, как мы видим, были) или намека на прошлую или настоящую близость Ершова с кем-либо из арестованных, чтобы он сам попал под подозрение. Это с успехом могли использовать тобольские недоброжелатели Ершова.

Наконец, в педагогических работах Ершова мы находим влияние Фурье. Фурье ставит целью воспитания развитие в человеке общественных, гражданских качеств и развитие трудовых влечений и навыков. Ершов заботится о том же. Большое внимание Фурье уделяет физическому и эстетическому воспитанию детей. Ершов в своих "Мыслях о гимназическом курсе" пишет о необходимости введения в курс обучения гимнастики, верховой езды, плавания, музыки, пения, а в свободное время предлагает устраивать ученический театр (у Фурье - oпepa). Фурье в работе "О воспитании при строе гармонии" пишет о постоянном процессе обучения. Ершов предлагает занимать учащихся тоже круглый год без официальных каникул, которые, по его мнению, вредны. Познакомиться со взглядами Фурье Ершов мог у декабристов, в частности, у Фонвизина, по книгам, выписанным из Петербурга, а также по письмам друзей, которые известны далеко не всё.
Всё это позволяет нам с убеждённостью сказать, что к служебным неприятностям, которые были у Ершова в 1849, прямое отношение имели события, связанные с делом Петрашевского. На какой-то период Ершов оказался под подозрением. Это стало известно прежде всего генерал-губернатору Горчакову, который был вообще невысокого мнения о Ершове, как о чиновнике. Воспользовавшись этим, он спешит назначить на пост директора гимназии угодного ему человека. Провести это назначение через официальные каналы Горчакову было нетрудно...

Автор "Конька-Горбунка" резко выделялся среди чиновничьего мира Тобольска. Официя не могла ему простить этого. Служебные неудачи тяжело сказываются на Ершове. Современники вспоминают, что при Чигиринцеве "в прежде благодушном человеке появилось сильное раздражение, которое по временам проявлялось в очень дурной форме". Ершов заметно опустился, стал хуже относиться к своим обязанностям инспектора и учителя.

Ершов снова пытается обратиться к музе. Но муза уже не так благосклонна к надворному советнику, инспектору гимназии, как была когда-то к юноше, только что вступающему в жизнь. Ершов пишет прозу. Он пробует свои силы на рассказах о Сибири, о её прошлом, о казаках, о кучумовских татарах. Рассказы объединены под названием "Осенние вечера".
Символично это название. Ни блеска солнечного, ни живой игры красок, ни радостного юмора, чем так отличались "Конек-Горбунок" и "Суворов и станционный смотритель", нет в этих рассказах. В них - мягкая задумчивая грусть, добрая усмешка, плавная медлительность изложения. Это осень таланта.

"Осенние вечера" посланы Плетнёву. Ершов ждёт его одобрения, одновременно пытается работать над "Сибирским романом" - "Купер послужит моим руководителем". Но отзывы Плетнёва сдержанны, хлопоты друзей малоуспешны - рассказы долго не находят пристанища и появляются в печати только через семь лет, а "Сибирский роман" так и остаётся ненаписанным.

Плохо и с "Коньком". Ершов подготовил к выпуску четвёртое издание, дополнил его, частично восстановил цензурные вымарки и передал рукопись столичному издателю Крашенинникову. Но тот сообщил неутешительную весть - цензоры не разрешают выпустить "Конька-Горбунка".

Только после смерти Николая I, в 1856, "Конёк-Горбунок" вырывается на волю. Ершов счастлив, он пишет друзьям пророческие слова: "Конёк мой снова поскакал по всему русскому царству. Счастливый ему путь!.." Журнальные церберы пока ещё молчат... Но ведь конёк и сам не прост. Заслышав, тому уже 22 года, похвалу себе от таких людей, как Пушкин, Жуковский и Плетнёв, и проскакав в это время во всю долготу и широту русской земли, он очень мало думает о нападках господствующей школы и тешит люд честной, старых и малых, и сидней и бывалых и будет тешить их, пока русское слово будет находить отголосок в русской Душе, т. е. до скончания века".Но коротка эта радость. Житейские заботы омрачают её. Ершов постоянно нуждается в деньгах. Он ничего не нажил себе за годы службы, не имеет даже своего угла, живёт на казённой квартире. Он с горечью признаётся: "Как гражданин, я сижу, как рак на мели, - на своём инспекторском месте, как писатель, я забыт публикой и в немилости у журналистов; как человек, я окован двойными цепями - холодом природы и железных людей..."

Тобольск к этому времени превращается в забытый провинциальный городок, с сонным бытом, мелкими, интересами, бурями в стакане воды. Ничтожные водовороты то и дело захватывают Ершова.

Ершов уже выслужил полную пенсию, но не уходит в отставку, о чём мечтал раньше. На его плечах семья, пенсия скудна, надежды на литературный заработок нет никакой, вот и тянет он служебную лямку, хотя уже и в тяготу стала она ему. И тут служебное счастье ненадолго улыбнулось ему. В июле 1854 в Тобольск приехал новый гражданский губернатор В.А.Арцимович. Он не был новичком на берегах Иртыша. Ещё в 1851 он бывал в Тобольске в составе комиссии по ревизии деятельности князя Горчакова, в результате которой генерал-губернатор, почти бесконтрольно управлявший громадной территорией Западной Сибири в течение 15 лет, был смещён. Немалую роль в падении Горчакова сыграли декабристы, в частности, Фонвизины и Анненков.

Арцимович был деятелем новой формации, который меньше всего обращал внимания на чипы и регалии, а стремился окружить себя людьми работоспособными. У него было "свойство привлекать к себе людей и выбирать добрых и надёжных помощников". В Ершове он увидел именно такого человека. После смерти Чигирчнцева Арцимович сразу же ходатайствует о назначении на пост директора Тобольской гимназии Ершова.
Ходатайство было успешным - 6-го января 1857 Ершов получает новое назначение.

Пост директора и общая перемена обстановки в Тобольске с приездом Арцимовича будят в Ершове новый прилив гражданской энергии. "...Я завален работой, - пишет он другу. - По сибирским моим правилам, я службу не считаю одним средством для жизни, а истинным её элементом. Отстав от литературы, я всего себя посвятил службе, но не в надежде будущих благ, которых в нашем скромном занятии и не предвидится, а в ясном сознании долга".

Работы много. Дирекция и гимназия остались после Чигиринцева в самом запущенном состоянии. Ершов часто выезжает в инспекторские поездки по обширной Тобольской губернии. Трудно ему с пошатнувшимся здоровьем, - рано постаревшему, странствовать по сибирскому бездорожью, входить во все мелочи и дрязги захолустных городков, где училище - единственное культурное учреждение. "Ясное сознание долга" поддерживает его.По его настоянию были открыты женские школы в Кургане, Тюмени, Ишиме, а в Тобольской гимназии вводится курс естественных наук. Заботе Ершова обязаны многие школы губернии новыми помещениями и полными библиотеками. Он активно включается в подготовку к осуществлению проекта нахождения пути между Обью и Печорой. По подписке уже собрано до 2 тыс. рублей серебром. Но генерал-губернатор не дал разрешения на организацию такой экспедиции. Через несколько лет, когда Ершов был уже в отставке, купец Сидоров снарядил из Тобольска на поиски пути между Обью и Печорой своего уполномоченного Кушелевского.

Ещё одну мечту удается осуществить ему в эти же годы: побывать в служебной командировке в Петербурге. В эту поездку он отправился тоже при непосредственном содействии Арцимовича. В Тобольском архиве сохранилось дело "О вызове в Санкт-Петербург по делам службы для ознакомления с устройством столичных учебных заведений директора Тобольских училищ, коллежского советника Ершова". Среди переписки по этому поводу большой интерес представляет отзыв о Ершове, сделанный Арцимовичем. Адресуя министру народного просвещения А. Норову записку о состоянии просвещения в губернии, Арцимович даёт самую лестную характеристику Ершову и пишет, что "назначение Ершова директором помогло улучшить состояние просвещения в губернии, возбудить равномерную деятельность во всех частях учебного хода".
Все эти годы Ершов бережно хранил в памяти Северную Пальмиру своей юности - город Пушкина, Жуковского, Плетнёва, город планов и надежд, город, где так счастливо появился на свет его "Конёк-Горбунок", город, освящённый дружбой с Тимковским.
И вот в феврале 1858 он снова въезжает в Петербург.

Иным он увидел его сейчас - город министерских канцелярий и поважневших друзей. Тимковского среди них не было. Он отбыл арестантские роты, участвовал в Крымской войне, за отличие в боях ему возвратили чин и дворянство, но в столицу въезд всё-таки не разрешили.

Ершов страшится воспоминаний, которые нахлынули на него при виде строгих проспектов столицы, полноводной Невы, домика на Песках, где было проведено столько счастливых минут в кругу родных и друзей.

Более месяца живёт Ершов в столице, знакомится с гимназиями и училищами города, встречается два раза с новым министром просвещения Е. П. Ковалевским... Петербург начинает тяготить его. "Отвыкнув от многолюдства, я с каким-то невольным удивлением гляжу на эти толпы, которые снуют взад и вперед по всем улицам, особенно по Невскому проспекту", - пишет он жене.

Скорее в Тобольск, в тихий Тобольск, где можно видеть хотя б малые плоды своих гражданских усилий. В смятённом духе, с тревожным сердцем покидает Ершов 1 мая 1858  столицу, навсегда распрощавшись с городом на Неве, со своей юностью.

В 1862 Ершов уходит в отставку. Но только через год и то благодаря хлопотам Д.И.Менделеева, женатого на падчерице Ершова (Феозве Лещёвой) и не забывавшего своего старого учителя, он начинает получать пенсию. "Благодарю Вас, Дмитрий Иванович, за содействие Ваше в получении ее мною. Без Вашей справки в департамент, а может быть и настояния, я бы до сих пор жил ожиданиями".

Пенсия скудная - 1080 рублей в год. Болезни, заботы о деньгах на содержание своей большой семьи - омрачают последние годы жизни Ершова. Он очень нуждается, порой у него нет даже самого необходимого. В одном из писем к Ф. Н Менделеевой в январе 1863 года он признаётся: "...не знаю, как согреть руки, а уж о писании и думать нельзя". Лишь изредка "Конёк-Горбунок" озаряет сумрак жизни поэта и укрепляет в сознании, что жизнь прожита не зря.

Скрашивает дни Ершова в Тобольске и молодой художник, воспитанник декабристов М.С.Знаменский. В 1865 в Тобольск приходит весть о постановке в столице балета "Конёк-Горбунок", или "Царь-девица". Ершов рад этому, в нём вспыхивает желание вынуть из-под спуда старые пьесы, либретто, но желание это быстро гаснет. Кому нужны его юношеские опыты?

За полгода до смерти он получает пригласительный билет на юбилей 50-летия Петербургского университета. В радости он воскликнул: "Слава богу, меня не забыли!.."
Но он ошибался. Его давно уже забыли. И когда в августе 1869  в "Санкт-Петербургских ведомостях" появилось короткое сообщение о смерти поэта, многие были озадачены этим известием.

"Горе людям, которые осуждены жить в такую эпоху, когда всякое развитие душевных сил считается нарушением общественного порядка". Так записал в горькую минуту учитель и близкий Ершову человек, сам хорошо познавший на себе свинцовую руку николаевской бюрократии,- А. В. Никитенко.

Перед смертью, больной тяжело и мучительно, любил Ершов сидеть у окна и смотреть на улицу, на Иртыш, по которому скользили рыбацкие лодки да изредка проплывали пароходы... Он знал, что дни его уже сочтены, и жадно всматривался в течение жизни, идущей мимо него, к целям, которые ему уже не удастся увидеть. Картины прошлого вставали перед ним. Он видел ошибки и неверные шаги, малодушье и "цели жизни мелочной", которые мешали ему на пути борьбы за идеалы юности. Горько было сознавать, что многое сделал бы сейчас по-иному, дай к тому возможность, но навсегда ушли в прошлое прожитые дни. Будущий век уже властно стучится в двери - он и в свистках иртышских пароходов, и в газетных известиях о прокладке железной дороги через Урал, о проекте телеграфа, который пройдет через всю Сибирь, Россию и Европу, перекинется через океан и свяжет материки, о подготовке Парижской всемирной выставки, о покушении на царя в Летнем саду. Тщетно старается он найти одну линию o- линию будущего в этом потоке новостей и событий. Только сильнее становится застарелое ощущение неблаюполучия окружающей жизни, то святое чувство, которое в далекой молодости помогло ему создать "Конька-Горбунка".

Ершов входил в жизнь с открытой душой, чистый сердцем и помыслами, надеясь, что юношеская клятва, подобно сказочному "Сезам, откройся!", устранит все препятствия на пути, расчистит дорогу к бескорыстному и честному служению народу. Но перед ним встала неумолимая соперница живых дел, все умерщвляющая николаевская официя. По чистоте сердечной и глубокому чувству долга перед Родиной, он принял ее сначала за свою союзницу, а когда понял, что она - безжалостный враг всех его замыслов и дел, было уже поздно.

Ершова называют "Homo unius libry". Ершов не любил латыни. Да и ни к чему втискивать живого человека в мертвую формулу. Разве для нас автор "Дон-Кихота" тоже "Человек одной книги"? Нет, хотя многие и не знают о его "Новеллах" или пьесах. Мы любим и ценим его не за то, что он написал одну книгу, а за то, что в эту книгу он вместил целый мир. Огромный, красочный, богатейший, полный жизни, плоти и крови, надежд и страданий, прозорливости гения. Нельзя отделить автора от его детища. Со страниц "Дон-Кихота" на пас смотрит и сам Сервантес, непрактичный интендант "непобедимой" армады, тоже всю жизнь боровшийся с ветряными мельницами людской низости, жестокости, несправедливости и унесший с собой в могилу камни несбывшихся надежд.
"Рожденный в недрах непогоды", Пётр Ершов с детства носил в себе "непостижимого мученья неистребимое зерно" - ту вечную, святую неудовлетворенность собой, своими делами, стремление сделать мир лучше, которые отличают талант от посредственности. И в его "Коньке" - целый мир. Мир богатый и близкий нам, мир, родной нам с детства и до седин старости, мир, в котором воплощена трудовая творческая сила народа, талант его, умение справляться с трудностями, выходить победителем из самых тяжёлых испытаний Недаром и сейчас, спустя более века после своего рождения, скачет без устали "Конёк-Горбунок" но нашей стране да и по миру.

Нам дорог Ершов не только как поэт, не только как создатель бессмертного "Конька-Горбунка", дороги нам и его несбывшиеся мечты, его искания, в которых он был истинным патриотом, искренне и глубоко любящим свою Родину. 

Источники:

1. Всё обо всех: Т.8: Научно-популярн. изд./ Г.П.Шалаева, Л.В.Кашинская, Т.М.Колядич, В.П.Ситников; при участии Ю.В.Попова научный ред. В.В.Славкин М.: Филол. о-во "СЛОВО", АСТ, Центр гуманитарных наук при ф-те журналистики МГУ им. М.В.Ломоносова 1997 - 480 с. 

2. Утков В.Г. Люди, судьбы, события. Новосибирск.: Западно-Сибирское книжное издательство, 1970 - 240 с. - с.111-141.

Последнее обновление страницы 06.02.05 16:12:00