Мерри вызвали к Фарамиру, и весь день  провели  они  в  беседе;  многое
узнал Фарамир, еще больше разгадал за  словами,  и  куда  понятней  прежнего
стали ему горечь и тоска племянницы конунга Ристании. Ясным вечером  Фарамир
и Мерри гуляли в саду; но Эовин из Палат не выходила.
     Зато поутру Фарамир увидел ее  на  стене,  в  белоснежном  одеянии.  Он
окликнул  ее,  она  спустилась,  и  они  гуляли  по  траве  или  сидели  под
раскидистыми деревьями - то молча, то тихо беседуя. Так было и на другой,  и
на третий день; и Смотритель глядел на них из  окна  и  радовался,  ибо  все
надежнее было их исцеленье. Время, конечно, смутное, зловещее время, но хотя
бы эти двое его подопечных явно выздоравливали.
     На пятый день царевна Эовин  снова  стояла  с  Фарамиром  на  городской
стене, и оба глядели вдаль. Вестей по-прежнему  не  было,  в  городе  царило
уныние. Да и погода изменилась: резко похолодало, поднявшийся в  ночи  ветер
дул с севера, метался и завывал над серыми, тусклыми просторами.
     Они были тепло одеты, в плащах  с  подбоем;  у  Эовин  поверх  плаща  -
темно-синяя мантия с серебряными звездами у подола и на груди. Мантию  велел
принести Фарамир; он сам накинул ее на  плечи  Эовин  и  украдкой  любовался
прекрасной и величавой  царевной.  Мантию  эту  носила  его  мать,  Финдуиль
Амротская, которая умерла безвременно, и память  младшего  сына  хранила  ее
полузабытое очарованье и свое первое жестокое горе. Он решил, что мантия под
стать печальной красоте Эовин.
     Но ей было холодно в звездчатой мантии,  и  она  неотрывно  глядела  на
север, туда, где бушевал ветер и  где  далеко-далеко  приоткрылось  бледное,
чистое небо.
     - Что хочешь ты разглядеть, Эовин? - спросил Фарамир.
     - Черные Ворота там ведь, правда? - отозвалась она. - Наверно, он к ним
подошел. Семь уже дней, как он уехал.
     - Да, семь дней, - подтвердил Фарамир. - И  прости  меня,  но  я  скажу
тебе, что эти семь дней нежданно одарили меня радостью и болью, каких я  еще
не знал. Радостью - оттого что я увидел и вижу  тебя,  болью  -  потому  что
стократ потемнел для  меня  нависший  сумрак.  Эовин,  меня  стала  страшить
грядущая гибель, я боюсь утратить то, что обрел.
     - Утратить то, что ты обрел, государь? -  переспросила  она,  строго  и
жалостливо взглянув на него. - Не знаю, что в наши дни удалось тебе  обрести
и что ты боишься потерять. Нет уж, друг мой,  ни  слова  об  этом!  Давай-ка
помолчим! Я стою у края  пропасти,  черная  бездна  у  меня  под  ногами,  а
вспыхнет ли свет позади - не знаю, и не могу  оглянуться.  Я  жду  приговора
судьбы.
     - Да, мы все ждем приговора судьбы, - сказал Фарамир.
     И больше не было сказано ни слова, а ветер  стих,  и  померкло  солнце,
город онемел, и долина смолкла: не слышно было ни птиц, ни шелеста  листьев,
ни даже дыханья. Сердца их, казалось, замерли, и время застыло.
     А их руки нечаянно встретились и сплелись, и они об этом не ведали. Они
стояли и ждали, сами не зная чего. И вскоре почудилось им, будто за дальними
гребнями  вскинулся  до  небес  в  полыхании  молний  вал  темноты,  готовый
поглотить весь мир, задрожала земля и содрогнулись стены Минас-Тирита. Потом
весь край точно вздохнул, и обмершие их сердца снова забились.
     - Совсем как в Нуменоре, - сказал Фарамир и удивился своим словам.
     - В Нуменоре? - переспросила Эовин.
     - Да, - отвечал Фарамир, - в Нуменоре, когда сгинула Западная  империя:
черная волна поднялась выше гор, захлестнула цветущие долины, смыла  все  на
свете, и настала великая неизбывная темнота. Мне это часто снится.
     - Ты, значит, думаешь, что настает великая темнота? - спросила Эовин. -
Темнота неизбывная?
 ..далее 

Последние изменения на странице произошли 29-07-2004